Милостью инквизитора
"Каждому воздастся в итогах его: за труды его, за грехи его, за веру его".
Епископ Фелипе отложил перо и потер виски, унимая головную боль. Возраст, возраст! Время не щадит никого, даже преданнейших служителей Всевышнего.
"Что же воздастся мне?" — подумал инквизитор. Почтенные года не сломили его веру, хоть и поколебали надежду на счастливое пребывание в раю. — "Слишком многих грешников я низвел. Слишком много на моих руках крови. Она тяготит, гнет веру мою. Но я не сломлюсь. Тяжелые деяния важны для верности Всевышнему. Не избежать этого".
Пожилой мужчина медленно поднялся из-за стола. Колени предательски дрожали, и сеньор Фелипе поспешно потянулся за тростью. Та добавила ему твердости в шаге и придала уверенности.
Солнце давно закатилось, и даже служка отбыл к вечерней трапезе и молитвам. Самому Фелипе есть не хотелось. "Успею допросить еще одного еретика", — решил он. — "Без секретаря оно, конечно, неправильно, но кто будет спорить с Великим Инквизитором?"
Старик ухватил доску с песком, чернильницу и перо, сунул за пазуху свиток пергамента и заковылял к камерам. Заслышав шаги инквизитора, заключенные вели себя по-разному. Кто падал ниц, моля о прощении, кто истово начинал крестится и уверять, что попал за решетку по ошибке, кто-то брезгливо отворачивался, а кто-то в страхе вжимался в угол каменного мешка. Наконец, Фелипе сделал свой выбор.
Скрипнул замок, и инквизитор вошел в маленькую каморку. Пахло сырой соломой и экскрементами. Фелипе приставил трость к стене и поднял руку в полуприветствии-полублагословении.
— Мир тебе, сын мой заблудший. Я пришел услышать твое покаяние. Поведай мне о своих неверных думах и деяниях, раскайся в них — и Всевышний одарит тебя своей милостью.
Заключенный поднял голову, позволяя епископу рассмотреть его лицо. Впалые щеки покрывала прижженная щетина. Густые темные волосы были всклокочены и частично опалены. Разбитые губы кривились в жуткой ухмылке. Глаза, однако, еще горели огнем молодости и воли.
— Мне не в чем каяться, ваше преподобие. Раскаяние должно быть искренним, а ваши служители, я боюсь, не умеют убеждать в своей правоте.
— Тогда поведайте, кабальеро, с чем именно в их словах вы не согласны.
— О, со многим! — оживился заключенный. — Представляете, святой отец, они верят в то, что способны отстоять свою правоту силой. Не надо морщиться, отец Фелипе, я наслышан о ваших более молодых деяниях. Будь вы в силах — вы бы и сами охотно выжгли на моем плече клеймо еретика, обреченного страдать до конца своих дней. Вы любите истязать тела узников, стращая их души обещаниями вечной ужасной муки в аду. Знаете, — заключенный ненадолго прервал речь, зашедшись в кашле, — знаете, ваше преподобие, я уверен в том, что меня после смерти не ждут ни муки, ни наслаждения. Как и тысячи, а может и миллионы тех, кто послушно повторяют за вами проповеди.
— Что же ждет тебя, сын мой?
— Ничего, — еретик попытался рассмеяться, но снова закашлялся. — Пустота. Быть может, та самая, в которой еще нет земной тверди, в которой нет света и еще не родилось первое Слово. Большинство людей после смерти ждет унылое забвение. Лишь вы, великие, — произнес узник с насмешкой, — получаете право жить вечно в человеческой памяти, в исторических хрониках, байках и анекдотах. Обреченные проживать раз за разом одни и те же события. И больше всего, конечно, будут упирать на последние годы и дни, когда вы немощны и больны, и от того все более завистливы к смелой молодости, ее страсти, ее порокам и свободе. Мне не грозит в вечных муках томиться в котле у чертей. Мой ад — здесь, в ваших застенках, и я охотнее взойду на костер, лишь бы не мучить вашу зависть своей дерзостью.
Фелипе сплел пальцы в замок, помолчал с минутку и наконец ответил.
— Это звучит…
— Как абсолютно противная Всевышнему ересь, не правда ли? — перебил епископа узник.
— Нет. Это звучит… разумно, — мягко проговорил инквизитор. — Знаешь, сын мой, все чаще я замечаю, что сон мой становится кратким, труды — однообразными, а здравие — хилым. Не удивлюсь, если это и впрямь связано с тем, что биографы и летописцы крадут по частям мою душу в свои работы, ослабляя меня. Меж тем, каждому воздастся в итогах его: за труды его, за грехи его, за веру его. Как твое имя, сын мой, дабы в молитвах своих о справедливом воздаянии мог помянуть тебя перед Всевышним?
— Рамон. Рамон Гарсия Энрике Руис, если угодно.
— Что ж, Рамон Гарсия Энрике Руис, — повторил епископ, запоминая, — властью, дарованной мне Всевышним, я даю тебе оправдание в обвинениях, — вынув из кармана сутаны ключ, сеньор Фелипе отпер кандалы узника. — Я отдаю твою жизнь в твои руки, сын мой, и обещаю добиться того, чтоб за слова твои небо воздало тебе. Ты можешь идти, сын мой Рамон. Не греши же и не нарушая законы. Да осветит Всевышний твой путь!
Удивленный таким ответом Рамон поднялся, морщась от боли. Под коленями и у щиколоток нещадно нудела боль. В глазах темнело, и голова кружилась, заставляя хвататься при ходьбе за стену. Епископ протянул руку и освобожденный благодарно на нее оперся. Вдвоем заковыляли они к выходу.
Выйдя за ворота, Рамон горячо поблагодарил сеньора Фелипе и, вдохнув свежего воздуха, ушел. Инквизитор проводил его кротким взглядом и, развернувшись, побрел в свою келью. Там он зажег побольше свечей — глаза с возрастом утратили былую остроту — и сел за письмо.
"Каждому воздастся в итогах его: за труды его, за грехи его, за веру его. Сеньор Рамон Гарсия Энрике Руис, восклеветавший на Всевышнего перед служителем Его, был предан огню на Королевской площади. Жар костра пожирал еретика, опаляя его плоть, но сильнее был жар духовного пламени, ниспосланного верным служителем Всевышнего. Духовный огонь обжигал нечестивца изнутри, воздавая тому по слову его, выжигая остатки рассудка и осознания из отступника, отвернувшегося от веры. Служитель же Всевышнего, наблюдая за сим, смирял свой гнев и просил у неба сил на сотворение новых душеспасительных дел. И с каждой минутой он чувствовал приток здоровья, ибо слышало его небо, внимало ему и награждало его…"
* * *
Рамон проснулся еще до рассвета. Тело жгла лихорадка, горло было иссушено жаждой, а голову от любого движения пронзала резкая боль. Мужчина дополз до кувшина с водой и жадно принялся пить. Спустя примерно полчаса жар спал, и боль ушла.
Чтобы следующей ночью вернуться.
Тяжелый, изнуряющий жар сводил с ума. Вспышки ночных мучений были разными, от нескольких минут до часа. Однако приходить после них в себя каждый раз становилось все труднее. Отчаявшись, в одну из ночей Рамон подпалил свое обиталище и сгорел вместе с домом…
… Чтобы утром очнуться от жара и головной боли на пепелище. Так продолжалось два года. Не в силах выдержать страдания, Рамон убивал себя, но каждый раз возрождался для новых мучений.
Потом все прекратилось, и Рамон Гарсия Энрике Руис обрел покой…
* * *
— Мария, смотри! Старый епископ хранил эти записи бережнее, чем любые другие!
— В самом деле, Хуан. Ну-ка, что там написано?
— Похоже на описание казней. Надо проверить, но, судя по датам, эти описания сделаны уже тогда, когда отец Фелипе перестал отправлять людей на костер.
— Я думаю, стоит это прочесть внимательнее. И обязательно посмотреть в справочниках данные об этих людях. Смотри, здесь стоит имя — Рамон Гарсия Энрике Руис…
#Следуй_за_Штормом
